Рассказ о моем отце, раскулачивании, ссылке и просто жизни

Воспоминания бабушки, записанные и дополненные внучкой

Странная вещь человеческая память —  стоит только потянуть за ниточку и клубочек начинает разматываться, а события, казалось, напрочь стершиеся, возникают вновь перед глазами столь явно, как будто это было только вчера.

Несколько лет назад мне удалось разговорить свою 82-х летнюю бабушку, Чернышову(Карасеву) Марию Титовну. Поразительно, что человек, иногда забывающий то, что было вчера, отчетливо, до мельчайших подробностей, помнит произошедшее более семидесяти лет назад. 

Родилась она в подмосковном селе Коломенское. Село было большое, зажиточное, старообрядческое. Жители его испокон веков слыли трезвыми и трудолюбивыми работниками. Жили они в добротных домах с крытыми дворами за глухими воротами, имели коров и лошадей, 3-х классную сельскую школу и несколько молельных домов. Большинство сельчан занималось огородничеством, засолкой огурцов и квашением капусты. Жизнь в селе, даже в первые десятилетия ХХ века, несмотря на многочисленные революционные волнения, протекала относительно спокойно и размеренно. Однако  последующие годы с лихвой компенсировали это спокойствие –коллективизация, раскулачивание, ссылка, репрессии.

Жизнь бабушки, сперва «кулацкой дочки», а затем и «дочери врага народа», не была легкой. Но, несмотря ни на что, она выжила, выдержала и выстояла.

Ее воспоминания о реальных событиях и судьбах, записанные с ее слов и дополненные мною, я и предлагаю вашему вниманию. Простой рассказ простого человека о пережитом…

Жили мы в Коломенском на Большой улице в доме 24, деля его  с братьями отца. Дом был двухэтажный, с низким первым этажом, так что окна были на уровне земли. На втором этаже жили два отцова брата Петр Иванович и Василий Иванович, а на первом, как бы в полуподвале, мы –отец (Тит Иванович), мать (Анна Александровна), Михаил, я, Федор и Ольга.

Мебель в доме у нас была добротная. Отец вообще ценил добротные вещи. В большой комнате на полу по всей площади лежал большой турецкий ковер. Стоял двуспальный, бутылочного цвета, кожаный диван  с дорожкой поперек. Отец любил по воскресеньям на нем лежать и радио слушать. Прям как сейчас вижу! В центре был большой стол с откидными крыльями, а вдоль стен — 12 плетеных кресел с резными спинками. А еще стоял комод, буфет. Помню, мать, бывало,сажала меня на буфет и давала кружку теплого молока с баранками.

По стенам иконы висели. Да и в родительской спальне у матери целый иконостас был, увитый виноградом. Всю стену занимал. Мы ж старообрядцы были. Родители в спальне спали. Там у них большая никелированная кровать стояла. А мы (дети) — на русской печке. В ней мать и еду готовила. Одна ее стена была в большой комнате, другая в спальне, третья в переулочек (коридор) выходила, а четвертая – в топлюшку. Вот в топлюшке и готовили. А какие мать замечательные пироги и караваи пекла! До сих пор, как глаза закрою, запах помню!

А еще кухня была и чулан. На кухне стоял деревянный стол, широкая и длинная лавка,старый комод и чугунная, круглая печка. В чулане хранились большие бочки с крупами, мукой и бочонок с солью.

Хозяйство у отца было большое и крепкое. Он его вел отдельно от братьев. Как и многие, занимался выращиванием огурцов и капусты. Для этого за рекой арендовал 1 га земли. Огурцы солили, а капусту квасили. Для рубки капусты нанимал батраков из Костромы и Рязани. Они в сезон сами ходили по домам  в поисках работы. Они у нас жили, ели и деньги получали. Капусту рубили в длинных корытах и ссыпали в дошник. Это такой большой чан, в землю вкопаный, в котором капусту квасили. В несколько тонн. А еще ледник был. Там огурцы хранили.

Капусту и огурцы потом продавали  в  «Прагу» (знаменитый ресторан в Москве), в «Елисеевский»(не менее знаменитый гастроном на Тверской), возили в Охотный ряд. Помню, вставал отец зимою затемно, часов в 4 утра, грузил все на сани и отправлялся развозить… Работал он много. Ну а на матери все хозяйство было, да и мы, ребятня…

Зато зимой как праздники весело праздновали! На Масленицу отец запрягал лошадь, сажал нас в шарабан (высокие сани с крышей) и ехали кататься или в гости. Снег искрится на солнце, скрипит под полозьями! Сани несутся, обгоняют друг друга, мужики свистят! Лошади все  цветами украшены. Ну а по домам на Масленицу ряженые ходили. Пели-танцевали с шутками-прибаутками. Мать с отцом их угощали.

В 30-ые годы крестьянство села Коломенское постигла та же участь, что и крестьян всей России. Началась коллективизация. Первыми испытали это на себе наиболее работоспособные крестьяне, так называемые «кулаки». Весной 1930 года за 24 часа на одну из строек социализма – Кузнецкий металлургический завод- было отправлено более 100 семей.

Через год пришла очередь и середняков, отказавшихся вступить в только что организованный овощеводческий колхоз «Огородный гигант». Среди них оказался и отец бабушки, Тит Иванович Карасев.

В селе колхоз организовали, всех туда зазывать стали. Ну а отец вступать не стал. Говорит — зачем мне, мол, колхоз? У меня хозяйство хорошее, а там бездельники одни!

Ну а потом в 1931 году и до нас очередь дошла (прим. – имеется ввиду раскулачивание). Помню, стали во время раскулачивания уводить недавно купленную лошадь. А отец стоит так перед окном, смотрит, а в глазах слезы. Лошадь была сильная, широкая, черная, аж блестела вся.

Помимо лошади забрали и корову. Что это значило для крестьянина, у которого дети малые? Ведь не зря корову на селе кормилицей называли – и молоко, и творог, и масло, и сметана, и мясо – все от нее шло. В 1931 году Тит Иванович был обложен непомерным налогом: 12.200 кг. капусты, 33.000 штук огурцов, 67 кг. картошки.

Может быть, и обошлось бы все малой кровью – раскулачиванием и высылкой, не пошли Тит Иванович в чайной, которая была своеобразным клубом для обсуждения новостей, колхозы и их организаторов «по матушке». Кто-то донес. 20 апреля 1931 года последовал арест.

Из показаний свидетеля:

По делу Карасева Т.И. могу показать: я знаю его как крупного огородника, бравшего в аренду землю, применявшего наемный  труд, занимавшегося скупкой и перепродажей овощей. Вел открыто агитацию против колхозов, говоря:«Колхозы для крестьян есть полное разорение и туда вступают одни лодыри и лентяи, которые работать не хотят, а хочут пожить за счет труженников, у которых все отбирают и разоряют их. Сами же доколачивают все то, что отбирают, своего ничего не приобретают. Порядочный человек туда никогда не пойдет.» Сеял вражду среди крестьян и рабочих, говоря что рабочему гораздо лучше живется, их снабжают всеми промтоварами и продовольствием. Крестьянину же ничего не дают, а только  с него все дерут. Обкладывают непосильными налогами, разорят вконец. После лишения его избирательных прав открыто не выступает, ведет скрытую антисоветскую ашитацию, распуская провокационные слухи о том, что на Украине страшный голод, из колхозов все бегут, колхозы разваливаются.

Этого оказалось достаточно.

20 мая 1931 года Тит Иванович был осужден тройкой по статье 58-10 УК РСФСР «за антисоветскую агитацию против проводимых мероприятий соввласти в деревне и распространения ложных слухов о войне. Заключен в ИТЛ на 5 лет с заменой высылкой в Казахстан на тот же срок.»

В это же время семья была раскулачена решением общего собрания колхоза «Огородный гигант» и бедняков села Коломенское и выселена на спецпоселение в г. Сталинск (Кемеровская область) в соответствии с Постановлением ЦИК и СНК от 01-12-1930 «О мерах по укреплению соц. переустройства с.х. и по борьбе с кулачеством». В ссылку отправились Анна Александровна Карасева – 36 лет и дети: Михаил – 17 лет, Мария (моя бабушка) – 6 лет, Федор – 3 года, Ольга -2 года.

Везли 2 недели летом в вагонах для скота. Параша, ведро с водой для питья и еда – все в одном месте. Высадили под Томском на берегу реки Томи, переправили на другой берег. А там поле. Вот и стали в этом поле рыть землянки кто чем мог. Ну так, в половину человеческого роста. Крыша была из хвороста, вместо двери – одеяло. Хлеб (лепешки) пекли в земляной печке, которую рыли в холмике. А к зиме мужики уже построили деревянный барак без перегородок с земляной печкой. Там все сосланные вместе и жили.

Отец писал письма в разные инстанции. В 1932 году ему разрешили присоединиться к семье и отбывать ссылку вместе.

Со временем барак разделили на комнаты. У каждой семьи был отдельный вход. Мы сперва жили в одной комнате. Позже, после отъезда кого-то из  ссыльных, нам дали 2 комнаты в центре барака, с печкой. В одной комнате спали родители, а в другой комнате — дети.

У отца с матерью в Сибири родилась еще девочка, Анна. Там и умерла. Кладбища не было. Похоронили в горе. Там же я и тифом переболела. Старшему брату, Михаилу, удалось бежать из ссылки.  Бежал вместе с двоюродным братом в Горький к брату матери, Василию Александровичу Гробову. (Семья Василия уехала в Горький в 1931 году, спасаясь от раскулачивания. Дом и хозяйство вынуждены были оставить.)

Мать стирала на людей. За поселком переселенцев была большая талиба, а за ней  городок, где местная власть жила, вернее те, кто за переселенцами и ссылными приглядывал. Там была баня и прачечная. Вот  мать несколько семей из этих и обстирывала.

Отец работал на лесопильном заводе на станке. Рука попала в станок и ему оторвало 2 пальца. Потом стал работать банщиком, заведовал местным клубом.

С клубом была связана одна история.

Мы с Федором (брат) как-то на улице с ребятами играли. Ну отец подошел, дал нам ключи от клуба и попросил там подмести. Отправились большой компанией, человек пятнадцать. Ну подмели мы. А потом хоровод стали водить. И одна девочка, Манька, спела частушку:

Когда Ленин умирал,

Сталину приказывал:

Хлеба вдоволь не давать,

Мяса не показывать.

Я-то этого даже и не слышала, а Федька запомнил. Пришли домой. Я за водой отправилась, а Федор на санках пошел кататься. И вот сидит он санках, ребята его в горку тащат, а он эту частушку как заорет во все горло. Мимо кто-то из поселенцев проходил, услышал, схватил его за шкирку и к отцу привел. Отец, понятное дело, в ужас пришел. Зажал Федькину голову меж колен, схватил плетку и начал пороть. Да все допытывался — от кого слышал? Ну Федька и кричит – Манька в клубе пела! Отец сразу, конечно, про меня подумал.

А я тут с водой возвращаюсь. Подхожу, думаю – что за крик? Отец меня увидел, сгреб и тоже выпорол. Хоть я и ни при чем была…

В Сибири мы со временем хорошо стали жить. Разводили кроликов и поросят. Так что мясо у нас  всегда было. Но отцу все хотелось вернуться на родину. Да и братья его, и тетя Маня (сестра матери) говорили, чтоб приезжали. Отец стал писать письма, и нам разрешили вернуться. На свою беду… Остались бы в Сибири, может ничего и не было.

Вернулись мы в 1937 году.

В наш дом сельсоветом были вселены другие жильцы. Вероятно, приезжие с Украины, которые от голода бежали. Так что, жить было негде. Мать перед раскулачиванием отдала все ценные вещи – иконы, золотые украшения – на хранение своей сестре. Да вот только когда из ссылки возвратились, нам ничего не вернули. Только умывальник. А про остальное сказали, что Иван Федорович (муж сестры), мол, пропил. Может оно так и было, не знаю…

Поселились мы у другой материной сестры, тети Мани, и ее мужа дяди Миши в соседней деревне Батюнино. Дом у них был большой, детей не было. Отец стал подрабатывать носильщиком  на вокзале, помогал по хозяйству в деревне. Тетя Маня превратила мать в домоработницу. Да и нас, детей, приспособила — я полы мыла во всем их большом доме, а Федор вставал в 4 утра, шел запрягать лошадь для дяди Миши и приводил ее к дому. Чтоб тому так рано не вставать.

Отцу надоело на все это смотреть. Поехал говорить со своими братьями, с которыми до раскулачивания в одном доме жили. Вобщем, потеснились они и выделили нам клеть на втором этаже. Вот там мы и стали впятером жить. Спали вповалку на перинах.

Потом снова пошли аресты. Отец бежал в Горький. То у одного пожил, то у другого. Перебивался случайными заработками. Надоело ему это, и он вернулся в Коломенское. Будь что будет!

В то время «заметали»  кулаков и середняков повторно. Родственники знали о возвращении отца, но в селе он старался не показываться. Жильцы, жившие у его брата Василия, Соркины, запирали нас на ключ, а ключ  у себя  прятали. И вот один раз стук в окно: »Тит Иваныч, Тит Иваныч! Открой!» Отец слышит – свой. Это был Егор (муж материной сестры). Ну отец и говорит  — поди, мол, к Соркиным, ключ возьми. Егор пришел с четвертинкой, посидели, выпили. Ушел. А через полчаса за отцом пришли. Пятеро: трое в дверь, а двое под окном. И отца забрали. Больше о нем никто ничего не слышал.

После ареста отца мы (мать и нас трое) продолжали жить в выделенной нам  каморке. Мать работала на трех работах — мыла полы в булочной напротив дома, работала посменно сутками санитаркой в психиатрической больнице, да и еще где-то подрабатывала. Не бывала иногда сутками дома. Возвращалась с сумками, полными хлебом. Его мы и ели. Сумки, спасая от крыс и мышей, приходилось подвешивать под потолком.
Сперва о судьбе отца была полнейшая неизвестность. Потом ответили — 10 лет без права переписки. Через несколько лет мать опять начала справляться — умер от упадка сердечной деятельности. Так мы о нем ничего до 90-ых годов и не знали…

В 90-ых годах, после открытия архивов соответствующих ведомств, наконец-то появилась возможность узнать правду.

Тит Иванович Карасев был арестован 2 февраля 1938 года.
Осужден тройкой УНКВД по Московской области по обвинению в контрреволюционной деятельности и активной контрреволюционной агитации.
Приговорен к расстрелу 16 февраля 1938г.
Приговор приведен в исполнение  21 февраля 1938г.
Захоронен в Бутово. Пятьдесят с лишним долгих лет родные ничего об этом не знали.

10 февраля 1964 года постановление тройки было пересмотрено Президиумом Мосгорсуда и отменено за отсутствием состава преступления. Родственникам сообщено об этом не было. В 1991 году Тит Иванович Карасев был реабилитирован.

Сейчас на Бутовском полигоне стоит памятник расстрелянным здесь жертвам политических репрессий. Слабое утешение…

Единственное сохранившееся фото прадеда, сделанное в тюрьме

март 2008г.

М.Т. Чернышова (Карасева), Е. Хэрмэнс-

Чернышова

Опубликованo в книге «Операция «Кулаки». Книги судеб: 80 лет спустя…».